Если буду распят я над высокой горой,
Мати моя, о мати моя!
Знаю я, чья любовь пребудет со мной,
Мати моя, о мати моя!
Если я кану в пучине морской,
Мати моя, о мати моя!
Знаю, кто слезы прольёт надо мной,
Мати моя, о мати моя!
Если всяк человек меня проклянёт,
Знаю я, чья молитва мне душу спасёт,
Мати моя, о мати моя!
ПРЕДИСЛОВИЕ
Это повесть «Свет погас», рассказанная так, как она изначально была задумана Автором.
Сидели мы, когда шторм миновал,
Удобно сидели, как только могли;
И я, друзья, в сарае том ждал,
Ведь было мне от роду только три,
А Тедди радугу дерзнул догонять,
Ему, мужчине, было уж пять,
Вот как началось все это, друзья,
Если хотите знать.
«Рассказы в большом сарае»
Как по-твоему, что будет, если она об этом пронюхает? Ведь такую штуку нам иметь нельзя, сам знаешь, - сказала Мейзи.
Мне задаст трёпку, а тебя запрет в твоей комнате, - ответил Дик с уверенностью. - Патроны взяла?
Ага, они у меня в кармане, только больно уж стукаются друг об дружку. А не могут шпилечные патроны выпалить сами собой?
Почём мне знать. Если ты струсила, давай их сюда, а себе бери револьвер.
Я ни капельки не струсила.
Мейзи быстро пошла вперёд, сунув руки в карманы и высоко вскинув голову. Дик шагал следом, неся маленький револьвер.
Как-то раз дети надумали выучиться стрелять, поняв, что без этого они просто-напросто жить не могут. Ценой многих ухищрений и самопожертвования Дик накопил семь шиллингов и шесть пенсов на покупку плохонького шпилечного револьвера бельгийского образца. Мейзи удалось добавить к этому очень немного, всего-навсего полкроны, чтоб купить сотню патронов.
Тебе, Дик, легче копить деньги, - объяснила она в своё оправдание, - ведь я лакомка, а тебе все равно, чего поесть. Да и вообще мальчики должны быть заправилами в таких делах.
Дик чуточку поворчал, недовольный столь маловыгодной сделкой, но все же сходил за покупками, и теперь дети отправились попробовать свои силы. Стрельба из револьвера никак не входила в распорядок их повседневной жизни, раз и навсегда установленный воспитательницей, которая должна была, как наивно предполагали опекуны, заменить этим двоим сироткам родную мать. Дик состоял на её попечении вот уже целых шесть лет, и за это время она извлекла немалую выгоду из тех денег, которые предназначались на то, чтобы он был одет и обут, причём отчасти по недомыслию, отчасти же по естественной потребности причинять боль - несколько лет тому назад она овдовела и теперь жаждала нового супружества, - так допекала мальчика, что жизнь легла на его детские плечи тяжким бременем. Он искал любви, она же внушала ему сперва отвращение, а затем ненависть. Когда он, взрослея, жаждал хотя бы малейшего сочувствия, она его высмеивала. Долгие досужие часы, которые оставались у неё после необременительных мелких домашних хлопот, она посвящала тому, что называлось у неё семейным воспитанием Дика Хелдара. В этом деле ей помогала религия, которую она толковала на свой лад, предаваясь усердному чтению Библии. Когда у неё не находилось личного повода быть недовольной Диком, она все равно прозрачно намекала на его неискупимые прегрешения перед создателем; и в конце концов Дик научился ненавидеть бога так же люто, как ненавидел миссис Дженнетт; а такое умонастроение вряд ли можно назвать здоровым для подростка. Коль скоро она вздумала считать его безнадёжным лгуном - после того как он впервые сказал неправду из страха перед наказанием, - он и впрямь превратился в лгуна, но в лгуна осторожного, замкнутого в себе, причём без крайней необходимости он никогда не рисковал врать даже по пустякам, но не останавливался перед самой чудовищной ложью, если это могло хоть чуточку облегчить горькую его жизнь. Во всяком случае, такое суровое обращение воспитало в нем волю, которая давала силы переносить одиночество, - впоследствии это сослужило ему хорошую службу в интернате, где соученики насмехались над его одеждой, которая была сшита из дешёвой материи и штопана-перештопана. А на каникулы он возвращался к миссис Дженнетт, вынужденный вновь внимать её назидательным речам, и обычно, не проведя под её кровом даже одного дня, после той или иной придирки подвергался порке, дабы его отсутствие не подорвало домашнюю выучку, которая требовала беспрекословного повиновения.
Однажды осенью, приехав на каникулы, Дик обнаружил, что он уже более не одинок в своём заточении, потому что в доме он застал длинноволосую сероглазую малявку, которая была так же замкнута в себе, как и он сам, жила в доме, не говоря ни слова, и в первые недели водилась только с козлом, единственным своим другом на всем белом свете, обитавшим в садике на задворках. Миссис Дженнетт попробовала запретить девочке общаться с козлом, поскольку он нехристь - соображение, несомненно, справедливое.
Когда так, - заявила малявка, тщательнейшим образом выбирая слова, - я пошлю письмо своим поверенным и напишу им, что вы злющая баба. Мемека мой, мой, мой!
Миссис Дженнетт направилась было в прихожую, где стояли предназначенные для известной цели зонты и трости. Но малявка поняла её намерение не хуже, чем это понимал Дик.
Меня уже били, и не один раз, - заявила она все тем же бесстрастным голосом, - били так больно, что вам и во сне не снилось. И если вы меня хоть пальцем тронете, я пошлю письмо своим поверенным и напишу им, что вы меня голодом морите. Я вас ни чуточки не боюсь.
Миссис Дженнетт не отправилась в прихожую, а малявка выждала некоторое время, убедилась, что опасность домашней баталии миновала, ушла к Мемеке и, обняв его шею, заплакала горькими слезами.
Вскоре Дик узнал, что малявку зовут Мейзи, и поначалу относился к ней с глубочайшим недоверием, опасаясь, как бы она окончательно не стеснила и без того весьма ограниченную свободу, которой он до тех пор пользовался. Но она нисколько ему не мешала; она даже не выказала ни малейшего желания подружиться до тех пор, покуда он сам не сделал первый шаг. До конца каникул было далеко, а детей уже сплотила постоянная угроза наказания хотя бы потому, что им приходилось вместе изобретать всякие уловки, дабы провести миссис Дженнетт, и тут они всегда действовали заодно. Когда же Дику пришла пора уезжать в интернат, Мейзи шепнула ему:
Теперь я остаюсь одна-одинёшенька и должна буду сама стоять за себя. Но ничего, - заключила она, решительно тряхнув головкой, - я уж как-нибудь справлюсь. Не позабудь, ты обещал прислать плетёный ошейник для Мемеки. Пришли же поскорей.
Уже через неделю она напомнила об этом ошейнике в ответном письме и осталась крайне недовольна, узнав, что изготовить такой ошейник отнюдь нелегко. Когда же Дик наконец прислал обещанный подарок, ей и в голову не пришло поблагодарить. С тех пор не один раз начинались и оканчивались каникулы. Дик за это время подрос, стал нескладным, худощавым юнцом и теперь пуще прежнего стеснялся своей убогой одежды. Миссис Дженнетт ни на миг не ослабляла любовного попечения о нем, но он, закалённый привычными порками в интернате - где его подвергали наказанию не менее трех раз в месяц, - преисполнился глубочайшим презрением к её возможностям.
Она и высечь-то по-настоящему не умеет, - объяснил он Мейзи, которая пыталась подговорить его взбунтоваться, - и, кроме того, она, когда отведёт на мне душу, становится добрее к тебе.
Центральным героем романа Редьярда Киплинга «Свет погас» является Дик Хелдар, мальчик – сирота. Дик живет у своей опекунши, злой и хитрой миссис Дженнет. После шести лет пребывания у нее Дик знакомится с Мейзи, длинноволосой, сероглазой девочкой, новой воспитанницей вдовы. Между Диком и Мейзи завязывается дружба. Несколько лет они живут в одном доме, но потом опекуны отправляют девочку во Францию, на учебу. Перед ее отъездом Дик признается ей в любви.
Проходит более десяти лет. Дик путешествует по колониальным фонтанам Британии и зарисовывает сцены сражений. Он стал талантливым художником – баталистом. В Судане он знакомится с представителем Центрального Южного Синдиката, военным корреспондентом Торпенгоу. Благодаря Торпенгоу Дик Хелдар получает место художника при синдикате. Во время одной из битв Дик спасает жизнь Торпенгоу, прикрыв его собой. Сам Дик получает ранение в голову. На время он теряет зрение и в ночном бреду зовет Мейзи.
А вскоре Суданская компания заканчивается, рана у Дика заживает. Торпенгоу уезжает в Лондон, а Дик переезжает из Кипра в Александрию, оттуда – в Измалию и продолжает рисовать. У него уже заканчиваются деньги, когда приходит телеграмма от Торпенгоу. Друг хочет чтобы Дик приехал в Лондон, так как синдикат хочет продлить с ним контракт.
Оказавшись в Англии, Дик Хелдар селится у Торпенгоу. Вскоре к нему приходит глава Центрального Южного Синдиката. Дик заставляет его вернуть все рисунки сделанные им в Судане. Глава Синдиката противится, но потом уступает напору молодого художника. Дик самостоятельно устраивает выставку своих работ. Выставка проходит очень успешно, все работы покупают. Теперь Дик просто одержим желанием заработать как можно больше денег. Таким образом, он хочет компенсировать те лишения, которые выпали на его долю раньше. Он начинает заносится, считает, что может ради денег рисовать то, что нравится публике.
Однажды во время прогулки Дик случайно встречает Мейзи. Он узнает, что она стала художницей и живет в Лондоне. В душе героя с новой силой вспыхивает зародившееся еще в детстве чувство любви к Мейзи.
Теперь Дик каждое воскресенье посещает Мейзи, чтобы по ее просьбе помогать ей овладевать тайнами искусства. Дик быстро понимает, что Мейзи – художница заурядная, но искренне верит в будущий успех. Ради этого она занимается живописью с титаническим терпением. Несмотря на это, Дик любит ее больше всего на свете. Однажды он увозит Мейзи на прогулку в пригород, туда, где они жили в детстве у миссис Дженнет. Дик хочет пробудить в Мейзи воспоминания о том вечере, когда он признался ей в своей любви. Но душа Мейзи остается закрытой, она лишь говорит ему, что их совместная жизнь просто невозможна.
С тех пор Дик часто ходит расстроенным. Друзья предлагают ему куда – нибудь уехать, но Дик отказывается. Однажды он вновь приходит в Мейзи и узнает, что она намерена писать картину под названием «Меланхолия». Дик теряет контроль над собой и заявляет Мейзи, что у нее нет таланта. Дик решает тоже написать свою «Меланхолию» и превосходством своей работы доказать, что он талантливее ее, и поэтому Мейзи следует укротить свое тщеславие.
Через месяц Мейзи уезжает во Францию к своему учителю живописи, чтобы под его руководством написать картину. Дик расстроен ее отъездом. На прощание, перед тем как сесть на пароход, она позволяет Дику поцеловать себя.
Вернувшись домой, Дик застает в квартире спящую особу легкого поведения. Торпенгоу объясняет, что девушка была в голодном обмороке и он принес ее в дом, чтобы привести в чувство. Вскоре девушка просыпается. Дик видит в ней прекрасную модель для своей «Меланхолии». Позже выясняется, что девушку зовут Бесси, и она с радостью готова помочь Дику.
Дику временам начинает застилать глаз пелена. Он отправляется к окулисту. Враг сообщает ему, что у него поврежден глазной нерв и в скором времени он ослепнет. Дик в шоке. Немного придя в себя, он старается как можно скорее закончить картину. Зрение его ухудшается все быстрее. С горя Дик начинает злоупотреблять алкоголем. За несколько недель он превращается в обрюзгшего, жалкого, небритого субъекта. Вернувшийся из поездки Торпенгоу застает в коридоре Бесси пришедшую на последний сеанс. Девушка впадает в бешенство оттого, что Торпенгоу больше не обращает на нее внимание. Перед уходом она портит картину Дика и от картины остается одно лишь грязное пятно.
После того как Дик показал Торпенгоу еще не испорченную картину, он почти сразу потерял зрение. Когда Торпенгоу видит, что Бесси безнадежно испортила картину, он решает не говорить об этом Дику, чтобы не расстраивать его. В один из дней Дик, уже ослепший, рассказывает Торпенгоу о своей любви к Мейзи. Торпенгоу отправляется за ней во Францию. Вскоре она приезжает к Дику. Он показывает ей свою картину и просит принять ее в подарок. Мейзи решает, что Дик сошел с ума и убегает прочь. Торпенгоу с другими корреспондентами уезжает из Англии на войну. На прогулке Дик встречает Бесси. Девушка думает, что неплохо было бы выйти за него замуж, ведь он богат, да еще и слепец. Да и Дик не прочь женится на ней. Бесси рассказывает ему о своей проделке с картиной и просит у него прощения. Дик меняет свои планы: он отказывается от женитьбы и перечисляет все свои деньги Мейзи. Сам же отправляется в Порт-Саид. Он стремится добраться до фронта, туда, где находится его друг Торпенгоу. В тот момент, когда он почти добирается до фронта и до отряда Торпенгоу, начинается перестрелка, шальная пуля попадает ему в голову и Дик умирает.
Так завершается роман Редьярда Киплинга «Свет погас».
Киплинг Редьярд
Свет погас
Редьярд Киплинг
Свет погас
Перевод В.Хинкиса
Книгу избранных произведений известного английского писателя Редьярда Киплинга (1865-1936) составили его ранний и наиболее талантливый роман "Свет погас", рассказывающий о трагической судьбе одаренного художника, потерпевшего крушение в личной жизни, приключенческая морская повесть "Отважные мореплаватели" и рассказы, повествующие о тяготах и буднях людей, создающих империю вдали от Старой Англии, овеянные в то же время загадочностью и экзотикой жизни колониального мира.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Если буду распят я над высокой горой,
Мати моя, о мати моя!
Знаю я, чья любовь пребудет со мной,
Мати моя, о мати моя!
Если я кану в пучине морской,
Мати моя, о мати моя!
Знаю, кто слезы прольет надо мной,
Мати моя, о мати моя!
Если всяк человек меня проклянет,
Знаю я, чья молитва мне душу спасет,
Мати моя, о мати моя!
ПРЕДИСЛОВИЕ
Это повесть "Свет погас", рассказанная так, как она изначально была задумана Автором.
Редьярд КИПЛИНГ
Сидели мы, когда шторм миновал,
Удобно сидели, как только могли;
И я, друзья, в сарае том ждал,
Ведь было мне от роду только три,
А Тедди радугу дерзнул догонять,
Ему, мужчине, было уж пять,
Вот как началось все это, друзья,
Если хотите знать.
"Рассказы в большом сарае"
Как по-твоему, что будет, если она об этом пронюхает? Ведь такую штуку нам иметь нельзя, сам знаешь, - сказала Мейзи.
Мне задаст трепку, а тебя запрет в твоей комнате, - ответил Дик с уверенностью. - Патроны взяла?
Ага, они у меня в кармане, только больно уж стукаются друг об дружку. А не могут шпилечные патроны выпалить сами собой?
Почем мне знать. Если ты струсила, давай их сюда, а себе бери револьвер.
Я ни капельки не струсила.
Мейзи быстро пошла вперед, сунув руки в карманы и высоко вскинув голову. Дик шагал следом, неся маленький револьвер.
Как-то раз дети надумали выучиться стрелять, поняв, что без этого они просто-напросто жить не могут. Ценой многих ухищрений и самопожертвования Дик накопил семь шиллингов и шесть пенсов на покупку плохонького шпилечного револьвера бельгийского образца. Мейзи удалось добавить к этому очень немного, всего-навсего полкроны, чтоб купить сотню патронов.
Тебе, Дик, легче копить деньги, - объяснила она в свое оправдание, ведь я лакомка, а тебе все равно, чего поесть. Да и вообще мальчики должны быть заправилами в таких делах.
Дик чуточку поворчал, недовольный столь маловыгодной сделкой, но все же сходил за покупками, и теперь дети отправились попробовать свои силы. Стрельба из револьвера никак не входила в распорядок их повседневной жизни, раз и навсегда установленный воспитательницей, которая должна была, как наивно предполагали опекуны, заменить этим двоим сироткам родную мать. Дик состоял на ее попечении вот уже целых шесть лет, и за это время она извлекла немалую выгоду из тех денег, которые предназначались на то, чтобы он был одет и обут, причем отчасти по недомыслию, отчасти же по естественной потребности причинять боль - несколько лет тому назад она овдовела и теперь жаждала нового супружества, - так допекала мальчика, что жизнь легла на его детские плечи тяжким бременем. Он искал любви, она же внушала ему сперва отвращение, а затем ненависть. Когда он, взрослея, жаждал хотя бы малейшего сочувствия, она его высмеивала. Долгие досужие часы, которые оставались у нее после необременительных мелких домашних хлопот, она посвящала тому, что называлось у нее семейным воспитанием Дика Хелдара. В этом деле ей помогала религия, которую она толковала на свой лад, предаваясь усердному чтению Библии. Когда у нее не находилось личного повода быть недовольной Диком, она все равно прозрачно намекала на его неискупимые прегрешения перед создателем; и в конце концов Дик научился ненавидеть бога так же люто, как ненавидел миссис Дженнетт; а такое умонастроение вряд ли можно назвать здоровым для подростка. Коль скоро она вздумала считать его безнадежным лгуном - после того как он впервые сказал неправду из страха перед наказанием, - он и впрямь превратился в лгуна, но в лгуна осторожного, замкнутого в себе, причем без крайней необходимости он никогда не рисковал врать даже по пустякам, но не останавливался перед самой чудовищной ложью, если это могло хоть чуточку облегчить горькую его жизнь. Во всяком случае, такое суровое обращение воспитало в нем волю, которая давала силы переносить одиночество, - впоследствии это сослужило ему хорошую службу в интернате, где соученики насмехались над его одеждой, которая была сшита из дешевой материи и штопана-перештопана. А на каникулы он возвращался к миссис Дженнетт, вынужденный вновь внимать ее назидательным речам, и обычно, не проведя под ее кровом даже одного дня, после той или иной придирки подвергался порке, дабы его отсутствие не подорвало домашнюю выучку, которая требовала беспрекословного повиновения.
Однажды осенью, приехав на каникулы, Дик обнаружил, что он уже более не одинок в своем заточении, потому что в доме он застал длинноволосую сероглазую малявку, которая была так же замкнута в себе, как и он сам, жила в доме, не говоря ни слова, и в первые недели водилась только с козлом, единственным своим другом на всем белом свете, обитавшим в садике на задворках. Миссис Дженнетт попробовала запретить девочке общаться с козлом, поскольку он нехристь - соображение, несомненно, справедливое.
Когда так, - заявила малявка, тщательнейшим образом выбирая слова, я пошлю письмо своим поверенным и напишу им, что вы злющая баба. Мемека мой, мой, мой!
Миссис Дженнетт направилась было в прихожую, где стояли предназначенные для известной цели зонты и трости. Но малявка поняла ее намерение не хуже, чем это понимал Дик.
Меня уже били, и не один раз, - заявила она все тем же бесстрастным голосом, - били так больно, что вам и во сне не снилось. И если вы меня хоть пальцем тронете, я пошлю письмо своим поверенным и напишу им, что вы меня голодом морите. Я вас ни чуточки не боюсь.
Миссис Дженнетт не отправилась в прихожую, а малявка выждала некоторое время, убедилась, что опасность домашней баталии миновала, ушла к Мемеке и, обняв его шею, заплакала горькими слезами.
Роман "Свет погас" (1890), рассказывает о трагической судьбе одарённого художника, потерпевшего крушение в личной жизни.
Роман - во многом автобиографический - Киплинг написал, уже завоевав известность своими стихами и рассказами.
Редьярд Киплинг
СВЕТ ПОГАС
I
Ну, как ты думаешь, что она сделает, если поймает нас? Нам не следовало бы делать этого, Дик, - сказала Мэзи.
Меня побьет, а тебя запрет в спальне, - не задумываясь, ответил Дик. - Патроны у тебя?
Да, они у меня в кармане, и страшно трясутся; они не могут сами собой взорваться?
Не знаю. Если ты боишься, возьми револьвер, а патроны дай мне.
Я вовсе не боюсь. - И Мэзи быстро побежала вперед, засунув руку в карман и откинув голову назад. Дик следовал за ней с маленьким, дешевеньким револьвером в руке.
Эти дети решили, что жизнь их будет невыносима, если они не научатся стрелять из пистолета, и вот, после долгих размышлений и всяких лишений, Дик скопил семь шиллингов и шесть пенсов на покупку плохонького бельгийского револьвера. Мэзи, со своей стороны, внесла в синдикат полкроны на приобретение сотни патронов.
Ты лучше меня можешь копить деньги, Дик, - пояснила она, - я люблю всякие лакомства, а ты к ним равнодушен; а кроме того, такие вещи всегда должны делать мальчики.
Дик поворчал слегка, но тем не менее пошел и купил что нужно, и теперь они собирались испробовать свою покупку. Стрельба из револьвера не входила, конечно, в программу их повседневных занятий, выработанную для них их опекуншей, которая, как ошибочно предполагали люди, заменяла мать этим двум сиротам. Дик уже шесть лет находился на ее попечении, и за это время она удерживала в свою пользу те деньги, которые якобы расходовались ею на его платье и содержание, и, отчасти по беззаботности, а частью по прирожденной склонности причинять огорчение, эта немолодая вдова, страстно желавшая выйти замуж, изрядно отравляла ему жизнь. Там, где он искал ласки и любви, он находил сперва отвращение, а затем ненависть, а когда он подрос, и душа его запросила сочувствия, то встретила вместо него насмешки и обиды. Те часы досуга, что оставались у нее от хозяйственных забот и хлопот по дому, она посвящала тому, что она называла домашним воспитанием Дика Гельдара. Религия, которую она истолковывала применительно к своим личным соображениям, немало помогала ей в этом деле. Когда она лично не имела основания быть недовольной Диком, она давала ему понять, что его жестоко накажет Творец, и вследствие этого Дик возненавидел Бога, так же как ненавидел мистрис Дженнет, а это весьма нежелательное состояние духа для ребенка. Так как она упорно хотела видеть в нем неисправимого лгуна после того, как он, побуждаемый страхом побоев и наказаний, впервые прибегнул к неправде, то мальчик невольно и превратился в лгуна, но в лгуна осмотрительного и бережливого, никогда не прибегавшего без надобности даже к самой пустячной лжи, но, с другой стороны, не задумывавшегося ни на минуту даже перед самой ужасной ложью, будь она хоть сколько-нибудь правдоподобна и вероятна, если ложь могла облегчить хоть немного его жизнь. Такое воспитание научило Дика жить обособленной, замкнутой жизнью, что ему весьма пригодилось, когда он стал ходить в школу, где мальчики смеялись над его одеждой, сделанной из плохонькой материи и во многих местах подштопанной. По праздникам он возвращался к мистрис Дженнет, и не проходило полсуток со времени его возвращения под ее кров, как он уже был бит, по той или иной причине, для того чтобы дисциплина домашнего воспитания не ослаблялась под влиянием общения с внешним миром.
Однажды осенью судьба подарила ему товарища по несчастью, маленькое длинноволосое сероглазое существо, такое же сдержанное и замкнутое, как и он сам, безмолвно бродившее по дому и первое время разговаривавшее только с одной козой, ее единственным другом, пребывавшем в дальнем конце сада. Мистрис Дженнет хотела изгнать козу из сада, потому что она нехристь, что, конечно, было неоспоримо верно, но маленький атом энергично запротестовал.
В таком случае, - сказал маленький атом, взвешивая каждое свое слово, - я напишу моим опекунам, что вы очень скверная женщина. Амомма моя, моя и моя!
Мистрис Дженнет направилась было в прихожую, где стояли в углу зонтики, трости и палки, и маленький атом сообразил так же быстро, как Дик, что означало это движение.
Я была бита и раньше, - сказал атом все тем же спокойным и бесстрастным голосом. - Я была бита сильнее, чем вы можете побить меня, но если вы ударите меня, то я напишу моим опекунам, что вы не даете мне есть! Я вас ничуть не боюсь.
М-с Дженнет не пошла в переднюю, и атом, выждав немного, чтобы убедиться, что всякая опасность миновала, вышел в сад, чтобы выплакать свое горе на шее у Амоммы.
Вскоре Дик узнал, что ее зовут Мэзи, и первое время относился к ней с большим недоверием, опасаясь, чтобы она не помешала той небольшой свободе действий, которая была предоставлена ему. Однако опасения его не оправдались, и атом не напрашивался к нему в друзья до тех пор, пока он сам не сделал первого шага к сближению. Еще задолго до окончания каникул длинный ряд наказаний, понесенных совместно, сблизил детей; вместе придумывая разные увертки, чтобы обмануть м-с Дженнет, они невольно действовали заодно и выгораживали друг друга. И когда Дик уезжал в свое училище, Мэзи, прощаясь, шепнула ему:
Теперь я останусь одна, и некому будет постоять за меня, но, - и она гордо вскинула головку, - я и сама сумею, - добавила она. - Ты обещал прислать Амомме ошейник, пришли же скорее!
Спустя неделю она опять спросила про ошейник и осталась весьма недовольна, узнав, что его не так-то скоро можно изготовить. А когда Дик, наконец, прислал обещанный подарок, то она забыла поблагодарить его за него.
С того времени много раз наступали и кончались каникулы. Дик вытянулся и превратился в тощего, долговязого подростка, более чем когда-либо болезненно сознающего всю неприглядность своего костюма. М-с Дженнет ни на минуту не ослабляла своих нежных забот о нем, но обычные наказания закрытых учебных заведений - а Дик подвергался им раза три в месяц - преисполнили его высокомерного презрения к карательным способностям г-жи Дженнет.
Она бьет небольно, - пояснял он Мэзи, которая подстрекала его к возмущению, - а к тебе она становится ласковее, после того как поколотит меня.
Дик рос внешне неопрятный и неряшливый и внутренне одинокий и озлобленный, что весьма скоро заприметили его младшие товарищи, потому что он под горячую руку бил их исподтишка больно и обдуманно; не раз он пробовал дразнить и Мэзи, но девочка упорно отказывалась поддаваться его желанию сделать ей неприятность.
Мы и так несчастны оба, - говорила она, - к чему же нам стараться еще более ухудшить нашу жизнь? Лучше давай придумаем, чем бы нам заняться, чем развлечь себя.
И результатом таких размышлений явился револьвер. Стрелять из него можно было только на самой болотистой отмели, далеко от пристани и купален, у подножья зеленых холмов форта Килинг. В этом месте прилив покрывал песок без малого на две мили, и разноцветные кучи ила, прогретые солнцем, издавали неприятный тяжелый запах гниющих водорослей. Было уже поздно, когда Дик и Мэзи пришли на отмель, а за ними не торопясь трусила Амомма.
Фи! - воскликнула Мэзи, втянув воздух, - удивляюсь, отчего это море издает такой запах. Мне он ужасно противен!
Тебе противно все, что не специально для тебя создано, - проворчал Дик. - Дай мне патроны, я попробую выстрелить первый. Интересно знать, далеко ли бьют эти маленькие револьверы.
О, на полмили, вероятно! - живо ответила Мэзи. - Во всяком случае, треск от них ужасный. Будь осторожен с патронами; мне положительно не нравятся эти штучки по краям барабана… Смотри, Дик, будь осторожен!
Ладно, я знаю, как заряжать. Я буду стрелять туда, в буруны.
Он выстрелил, и Амомма с жалобным блеяньем убежала прочь. Пуля взметнула фонтан грязи вправо от старой, обвитой водорослями сваи.
Бьет слишком высоко и вбок. Теперь попробуй ты, Мэзи. Помни, что он заряжен.
Мэзи взяла револьвер, осторожно приблизилась к самому краю тины и ила, держа палец на спуске и слегка скривив рот и прищурив левый глаз, стала целиться. Дик, присев на бережку, посмеивался, глядя на нее. Амомма осторожно приближалась; она привыкла ко всякого рода неожиданностям во время этих вечерних прогулок и, видя, что коробка с патронами осталась открытой, стала обнюхивать ее. Мэзи выстрелила, но не видела, куда попала пуля.
Мне кажется, что я попала в сваю, - сказала она, заслоняя рукой глаза и вглядываясь в даль безбрежного моря.
Я знаю, что она попала в колокол на Маризонском балконе, - хихикнув, сказал Дик. - Стреляй ниже и левее, тогда, может быть, попадешь. Ах, смотри, Амомма ест патроны!
Мэзи обернулась с револьвером в руке как раз вовремя, чтобы увидеть Амомму удирающей от камней, которыми в нее швырял Дик. Нет ничего святого для избалованной козы! Хорошо упитанная и боготворимая своей госпожой, Амомма из озорства проглотила два патрона, но Мэзи это казалось невероятным, и она поспешила удостовериться, что Дик сказал правду.
Да, она действительно проглотила две штуки. Противное создание! Теперь эти патроны будут болтаться у нее в животе и чего доброго взорвутся, и поделом ей!.. О, Дик! Неужели я тебя убила?
* * *
I
– Ну, как ты думаешь, что она сделает, если поймает нас? Нам не следовало бы делать этого, Дик, – сказала Мэзи.
– Меня побьет, а тебя запрет в спальне, – не задумываясь, ответил Дик. – Патроны у тебя?
– Да, они у меня в кармане, и страшно трясутся; они не могут сами собой взорваться?
– Не знаю. Если ты боишься, возьми револьвер, а патроны дай мне.
– Я вовсе не боюсь. – И Мэзи быстро побежала вперед, засунув руку в карман и откинув голову назад. Дик следовал за ней с маленьким, дешевеньким револьвером в руке.
Эти дети решили, что жизнь их будет невыносима, если они не научатся стрелять из пистолета, и вот, после долгих размышлений и всяких лишений, Дик скопил семь шиллингов и шесть пенсов на покупку плохонького бельгийского револьвера. Мэзи, со своей стороны, внесла в синдикат полкроны на приобретение сотни патронов.
– Ты лучше меня можешь копить деньги, Дик, – пояснила она, – я люблю всякие лакомства, а ты к ним равнодушен; а кроме того, такие вещи всегда должны делать мальчики.
Дик поворчал слегка, но тем не менее пошел и купил что нужно, и теперь они собирались испробовать свою покупку. Стрельба из револьвера не входила, конечно, в программу их повседневных занятий, выработанную для них их опекуншей, которая, как ошибочно предполагали люди, заменяла мать этим двум сиротам. Дик уже шесть лет находился на ее попечении, и за это время она удерживала в свою пользу те деньги, которые якобы расходовались ею на его платье и содержание, и, отчасти по беззаботности, а частью по прирожденной склонности причинять огорчение, эта немолодая вдова, страстно желавшая выйти замуж, изрядно отравляла ему жизнь. Там, где он искал ласки и любви, он находил сперва отвращение, а затем ненависть, а когда он подрос, и душа его запросила сочувствия, то встретила вместо него насмешки и обиды. Те часы досуга, что оставались у нее от хозяйственных забот и хлопот по дому, она посвящала тому, что она называла домашним воспитанием Дика Гельдара. Религия, которую она истолковывала применительно к своим личным соображениям, немало помогала ей в этом деле. Когда она лично не имела основания быть недовольной Диком, она давала ему понять, что его жестоко накажет Творец, и вследствие этого Дик возненавидел Бога, так же как ненавидел мистрис Дженнет, а это весьма нежелательное состояние духа для ребенка. Так как она упорно хотела видеть в нем неисправимого лгуна после того, как он, побуждаемый страхом побоев и наказаний, впервые прибегнул к неправде, то мальчик невольно и превратился в лгуна, но в лгуна осмотрительного и бережливого, никогда не прибегавшего без надобности даже к самой пустячной лжи, но, с другой стороны, не задумывавшегося ни на минуту даже перед самой ужасной ложью, будь она хоть сколько-нибудь правдоподобна и вероятна, если ложь могла облегчить хоть немного его жизнь. Такое воспитание научило Дика жить обособленной, замкнутой жизнью, что ему весьма пригодилось, когда он стал ходить в школу, где мальчики смеялись над его одеждой, сделанной из плохонькой материи и во многих местах подштопанной. По праздникам он возвращался к мистрис Дженнет, и не проходило полсуток со времени его возвращения под ее кров, как он уже был бит, по той или иной причине, для того чтобы дисциплина домашнего воспитания не ослаблялась под влиянием общения с внешним миром.
Однажды осенью судьба подарила ему товарища по несчастью, маленькое длинноволосое сероглазое существо, такое же сдержанное и замкнутое, как и он сам, безмолвно бродившее по дому и первое время разговаривавшее только с одной козой, ее единственным другом, пребывавшем в дальнем конце сада. Мистрис Дженнет хотела изгнать козу из сада, потому что она нехристь, что, конечно, было неоспоримо верно, но маленький атом энергично запротестовал.
– В таком случае, – сказал маленький атом, взвешивая каждое свое слово, – я напишу моим опекунам, что вы очень скверная женщина. Амомма моя, моя и моя!
Мистрис Дженнет направилась было в прихожую, где стояли в углу зонтики, трости и палки, и маленький атом сообразил так же быстро, как Дик, что означало это движение.
– Я была бита и раньше, – сказал атом все тем же спокойным и бесстрастным голосом. – Я была бита сильнее, чем вы можете побить меня, но если вы ударите меня, то я напишу моим опекунам, что вы не даете мне есть! Я вас ничуть не боюсь.
М-с Дженнет не пошла в переднюю, и атом, выждав немного, чтобы убедиться, что всякая опасность миновала, вышел в сад, чтобы выплакать свое горе на шее у Амоммы.
Вскоре Дик узнал, что ее зовут Мэзи, и первое время относился к ней с большим недоверием, опасаясь, чтобы она не помешала той небольшой свободе действий, которая была предоставлена ему. Однако опасения его не оправдались, и атом не напрашивался к нему в друзья до тех пор, пока он сам не сделал первого шага к сближению. Еще задолго до окончания каникул длинный ряд наказаний, понесенных совместно, сблизил детей; вместе придумывая разные увертки, чтобы обмануть м-с Дженнет, они невольно действовали заодно и выгораживали друг друга. И когда Дик уезжал в свое училище, Мэзи, прощаясь, шепнула ему:
– Теперь я останусь одна, и некому будет постоять за меня, но, – и она гордо вскинула головку, – я и сама сумею, – добавила она. – Ты обещал прислать Амомме ошейник, пришли же скорее!
Спустя неделю она опять спросила про ошейник и осталась весьма недовольна, узнав, что его не так-то скоро можно изготовить. А когда Дик, наконец, прислал обещанный подарок, то она забыла поблагодарить его за него.
С того времени много раз наступали и кончались каникулы. Дик вытянулся и превратился в тощего, долговязого подростка, более чем когда-либо болезненно сознающего всю неприглядность своего костюма. М-с Дженнет ни на минуту не ослабляла своих нежных забот о нем, но обычные наказания закрытых учебных заведений – а Дик подвергался им раза три в месяц – преисполнили его высокомерного презрения к карательным способностям г-жи Дженнет.
– Она бьет небольно, – пояснял он Мэзи, которая подстрекала его к возмущению, – а к тебе она становится ласковее, после того как поколотит меня.
Дик рос внешне неопрятный и неряшливый и внутренне одинокий и озлобленный, что весьма скоро заприметили его младшие товарищи, потому что он под горячую руку бил их исподтишка больно и обдуманно; не раз он пробовал дразнить и Мэзи, но девочка упорно отказывалась поддаваться его желанию сделать ей неприятность.
– Мы и так несчастны оба, – говорила она, – к чему же нам стараться еще более ухудшить нашу жизнь? Лучше давай придумаем, чем бы нам заняться, чем развлечь себя.
И результатом таких размышлений явился револьвер. Стрелять из него можно было только на самой болотистой отмели, далеко от пристани и купален, у подножья зеленых холмов форта Килинг. В этом месте прилив покрывал песок без малого на две мили, и разноцветные кучи ила, прогретые солнцем, издавали неприятный тяжелый запах гниющих водорослей. Было уже поздно, когда Дик и Мэзи пришли на отмель, а за ними не торопясь трусила Амомма.
– Фи! – воскликнула Мэзи, втянув воздух, – удивляюсь, отчего это море издает такой запах. Мне он ужасно противен!
– Тебе противно все, что не специально для тебя создано, – проворчал Дик. – Дай мне патроны, я попробую выстрелить первый. Интересно знать, далеко ли бьют эти маленькие револьверы.
– О, на полмили, вероятно! – живо ответила Мэзи. – Во всяком случае, треск от них ужасный. Будь осторожен с патронами; мне положительно не нравятся эти штучки по краям барабана… Смотри, Дик, будь осторожен!
– Ладно, я знаю, как заряжать. Я буду стрелять туда, в буруны.
Он выстрелил, и Амомма с жалобным блеяньем убежала прочь. Пуля взметнула фонтан грязи вправо от старой, обвитой водорослями сваи.
– Бьет слишком высоко и вбок. Теперь попробуй ты, Мэзи. Помни, что он заряжен.
Мэзи взяла револьвер, осторожно приблизилась к самому краю тины и ила, держа палец на спуске и слегка скривив рот и прищурив левый глаз, стала целиться. Дик, присев на бережку, посмеивался, глядя на нее. Амомма осторожно приближалась; она привыкла ко всякого рода неожиданностям во время этих вечерних прогулок и, видя, что коробка с патронами осталась открытой, стала обнюхивать ее. Мэзи выстрелила, но не видела, куда попала пуля.
– Мне кажется, что я попала в сваю, – сказала она, заслоняя рукой глаза и вглядываясь в даль безбрежного моря.
– Я знаю, что она попала в колокол на Маризонском балконе, – хихикнув, сказал Дик. – Стреляй ниже и левее, тогда, может быть, попадешь. Ах, смотри, Амомма ест патроны!
Мэзи обернулась с револьвером в руке как раз вовремя, чтобы увидеть Амомму удирающей от камней, которыми в нее швырял Дик. Нет ничего святого для избалованной козы! Хорошо упитанная и боготворимая своей госпожой, Амомма из озорства проглотила два патрона, но Мэзи это казалось невероятным, и она поспешила удостовериться, что Дик сказал правду.
– Да, она действительно проглотила две штуки. Противное создание! Теперь эти патроны будут болтаться у нее в животе и чего доброго взорвутся, и поделом ей!.. О, Дик! Неужели я тебя убила?
Револьвер далеко не безопасная вещь в руках молодежи; Мэзи не могла себе объяснить, как это случилось, но вдруг густое облако дыма заволокло Дика, и ей казалось, что револьвер разрядился прямо ему в лицо. Но вот она услышала его бормотанье и кинулась на колени подле него, восклицая:
– Дик, ты не ранен? Нет? Я не хотела этого.
– Ну, конечно, ты не хотела, – сказал Дик насмешливо, появляясь из облака и обтирая себе щеку. – Но ты чуть не ослепила меня. Этот порох страшно жжется.
Хорошенькое, маленькое, серое пятнышко расплющенного свинца на камне указывало, куда именно попала пуля. Мэзи захныкала.
– Перестань! – остановил ее Дик, вскочив на ноги и отряхиваясь. – Я ни чуточки не ранен.
– Да, но я могла убить тебя! – возразила Мэзи, причем углы рта ее опустились книзу и дрожали. – Что бы я тогда стала делать?
– Ты пошла бы домой и рассказала обо всем мистрис Дженнет, – усмехаясь ответил Дик, мысленно представляя эту картину. – Но прошу тебя, не сокрушайся об этом, – добавил он более мягко. – Мы только даром тратим время, а ведь мы должны вернуться к чаю. Дай-ка мне на минутку револьвер.
Мэзи еще долго бы прохныкала при малейшем поощрении, но равнодушие Дика, рука которого, однако, сильно дрожала, когда он брал револьвер, успокоило ее. Она все еще продолжала всхлипывать, лежа на песке, а Дик методично расстреливал буруны над сваями.
– Попал, наконец! – воскликнул он в тот момент, когда небольшой клочок водорослей отлетел от старой сваи.
– Дай мне пострелять, – повелительно сказала Мэзи, – я теперь совсем успокоилась.
И они принялись стрелять по очереди до тех пор, пока плохонький револьвер чуть не рассыпался на части, а изгнанная Амомма, которая могла ежеминутно взорваться, пощипывая травку на почтительном расстоянии, дивилась и не понимала, почему в нее все время бросали камнями, не позволяя ей подойти ближе. Потом они нашли банку, плававшую на поверхности небольшого озерка или лужи, и уселись перед этой новой мишенью.
– В следующие каникулы, – сказал Дик, – мы приобретем другой револьвер, центрального боя, – те бьют гораздо дальше.
– В следующие каникулы меня уже не будет здесь, – ответила Мэзи. – Я скоро уеду отсюда.
– Не знаю. Мои опекуны писали мистрис Дженнет, что я должна воспитываться где-то, может быть, во Франции, – точно не знаю, но я буду рада уехать отсюда.
– Ну а мне это совсем не нравится. Меня, я полагаю, оставят здесь. Послушай, Мэзи, неужели это действительно правда, что ты уедешь, и эти каникулы я вижу тебя в последний раз? А на будущей неделе я должен вернуться в школу! Я хотел бы…
Кровь прилила к его лицу, а Мэзи срывала травинки и бросала их в желтую водяную кувшинку, покачивающуюся на воде тинистого озерка.
– Я хотела бы, – сказала она после непродолжительного молчания, – опять когда-нибудь увидеть тебя. Ведь и ты этого хотел бы?
– Да, но было бы лучше, если бы… если бы ты застрелила меня там, у свай…
Мэзи с минуту смотрела на него широко раскрытыми глазами. Неужели это тот самый мальчик, который десять дней тому назад украсил рога Амоммы бумажными фигурами и папильотками и выгнал ее в таком виде на улицу на посмешище публике? И она опустила глазки: нет, это не тот мальчик.
– Не говори глупостей, – наставительно сказала она и с чисто женским инстинктом свернула в сторону. – Видишь, какой ты эгоист! Ты подумай только, что бы было со мной, если бы эта проклятая безделушка убила тебя! Я и так уж достаточно несчастна!
– Почему? Потому, что ты уезжаешь от мистрис Дженнет?
– Ну, так от меня?
Долго не было ответа. Дик не смел взглянуть на нее. Он теперь живо чувствовал, чем для него были эти четыре года, и чувствовал это тем острее, что не умел и не мог выразить своих чувств словами.
– Не знаю, – протянула она, – но я полагаю, что так.
– Мэзи, ты должна знать! Я не предполагаю, я знаю!
Но Дик не согласен был отступать.
– Я никогда не умею сказать, что надо, – сказал он, – и мне ужасно жаль, что я дразнил тебя тогда с Амоммой. Но теперь совсем не то, ты меня понимаешь, Мэзи? И ты могла бы сказать мне, что ты уезжаешь, а не дожидаться, пока я сам узнаю об этом.
– Да ведь ты же и не узнал; я сама сказала тебе, но, Дик, что толку горевать?
– Пользы, конечно, никакой, но ведь мы с тобой жили годы вместе, и я не подозревал, что ты мне так дорога, я не знал этого.
– Я не верю, чтобы когда-нибудь была дорога тебе! – сказала она.
– Раньше ты и не была мне дорога, но теперь! Ты мне страшно дорога, Мэзи, – пробормотал он едва внятно. – Мэзи, милочка, скажи, что и ты любишь меня, скажи, прошу тебя!
– Да, да… право же, я люблю тебя; но что пользы в том?
– Да ведь я уезжаю.
– Но если ты, прежде чем уехать, обещаешь мне… ты только скажи, хочешь ты? – Второй раз слово «милочка» уже легче соскочило у него с языка, чем в первый раз; хороших слов в домашнем и школьном словаре Дика было очень немного, но он инстинктивно находил их: точно так же инстинктивно поймал он маленькую, почерневшую от пороха ручку и удержал в своей.
– Я обещаю, – торжественно произнесла Мэзи, – но раз я люблю, то какая надобность обещать?
– Так ты любишь? – И впервые за последние несколько минут глаза их встретились и яснее всяких слов сказали то, что они не могли и не умели передать словами.
– О, Дик, не нужно этого! Прошу тебя! Это хорошо, когда мы здоровались поутру; но теперь это совсем другое!
Амомма смотрела на них издали в недоумении; она часто бывала свидетельницей ссор, но никогда не видела, чтобы ее госпожа обменивалась поцелуями со своим юным товарищем. Но желтая кувшинка на болоте была умней козы и одобрительно кивала своей золотой головкой. Как поцелуй, это был даже не настоящий поцелуй, но тем не менее это был первый, не похожий на те, какие даются по обязанности, и он открыл им новые миры… один прекраснее и лучезарнее другого, так что и чувства их, и думы, и воображение унеслись в неведомые, заоблачные страны, превыше всяких житейских забот и треволнений, особенно забот о вечернем чае, – и потому они сидели тихо друг подле друга, держась за руки и не говоря ни слова.
– Теперь ты уже не можешь позабыть, – сказал наконец Дик. – И что-то жгло теперь его щеку гораздо сильнее, чем пороховой ожог.
– Я и так ничего не забыла бы, – сказала Мэзи, – пойдем домой.
– Давай расстреляем сперва оставшиеся патроны, – возразил Дик и помог Мэзи спуститься с откоса зеленого вала форта к морю, хотя Мэзи свободно могла сбежать с него одна. Мэзи с не меньшей серьезностью взяла его руку. Дик неуклюже склонился над ее ручкой; она отдернула, а Дик густо покраснел.
– У тебя такая хорошенькая ручка, – сказал он.
– О-о! – протянула Мэзи, усмехаясь самодовольной улыбкой, в которой отразилось польщенное тщеславие женщины.
Она стояла подле Дика совсем близко, когда он в последний раз зарядил револьвер и выстрелил в море, со смутным сознанием, что он защищает Мэзи от всех бед в мире.
Небольшая лужа вдали на илистой отмели отразила на мгновенье последние лучи заходящего солнца, превратившегося в багровый диск, привлекший внимание Дика в тот момент, когда он взводил свой револьвер, и им снова овладело чувство чего-то чудесного и необычайного. Вот он стоит здесь рядом с Мэзи, которая обещала помнить его всегда, всегда, до того дня, когда… Вдруг порыв ветра разметал ее длинные черные волосы, бросив их прямо ему на лицо, так как она стояла рядом, позади него, положив руку ему на плечо и ласково подзывала к себе Амомму. На мгновение у него стало темно перед глазами и что-то словно обожгло его. А пуля со свистом пронеслась куда-то в открытое море.
– Промахнулся, – сказал он, покачав головой. – Больше патронов нет. Надо будет бежать домой.
Но они не побежали, а пошли очень медленно рука об руку и вовсе не беспокоились о том, бежит ли за ними позабытая ими Амомма, или проглоченные ею патроны разорвали ее на части. Они обрели нежданное сокровище и теперь наслаждались им со всей мудростью, присущей их возрасту.
– Я буду со временем… – начал уверенно Дик, но вдруг осекся. – Не знаю, кем я буду. Сдать экзамены я, кажется, не способен, но я умею рисовать отличные карикатуры на учителей, вот что!..
– Так будь художником! – сказала Мэзи. – Ты всегда смеешься над моими попытками нарисовать что-нибудь, это будет тебе полезно.
– Я никогда больше не стану смеяться ни над чем, что ты делаешь, – отозвался он. – Я стану художником и покажу себя!
– Художники, кажется, всегда нуждаются в деньгах, не правда ли?
– У меня есть сто двадцать фунтов годового дохода, которые я буду получать, как говорят мои опекуны, когда я буду совершеннолетним. Для начала этого будет достаточно.
– Вот как, ну а я богата. У меня будет триста фунтов годового дохода, когда мне исполнится двадцать один год. Вот почему мистрис Дженнет добрее ко мне, чем к тебе. Но я все-таки желала бы, чтобы у меня был кто-нибудь близкий, отец, или мать, или брат.
– Ты моя и будешь всегда моей! – сказал Дик.
– Да, я твоя навеки, а ты мой… это так хорошо! – и она сжала его руку.
Благодатная темнота скрывала их друг от друга, и, едва различая только один профиль Мэзи, Дик наконец собрался с духом и до того осмелел, что, дойдя до двери дома, выговорил те слова, которые уже целых два часа просились у него на язык.
– Я люблю тебя, Мэзи! – прошептал он, и ему показалось, что эти слова прозвучали на весь мир, который он не сегодня завтра собирался покорить.
Когда они вернулись, м-с Дженнет набросилась на Дика, во-первых, за непозволительную непунктуальность, а во-вторых, за то, что он чуть не застрелил себя запрещенным оружием.
– Я играл им, и он нечаянно выстрелил, – сказал Дик, убедившись, что ожога на щеке не скрыть, – но если вы думаете, что я позволю вам побить меня за это, то вы очень ошибаетесь. Вы никогда больше пальцем меня не тронете! Сядьте на свое место и налейте мне чай. Уж этого-то вы никак не можете отнять у нас.
М-с Дженнет чуть не задохнулась и даже посинела. Мэзи не сказала ни слова, не ободряла Дика взглядом, и весь этот вечер Дик вел себя непозволительно дерзко. М-с Дженнет предрекала ему, что Бог немедленно покарает его и что впоследствии ему грозит геенна огненная, но Дик чувствовал себя на седьмом небе и ничего не хотел слышать. Только когда он уже шел ложиться спать, м-с Дженнет несколько пришла в себя и вернула себе свое обычное самообладание. Дик пожелал Мэзи спокойной ночи, не глядя на нее и не подходя к ней, и это не укрылось от м-с Дженнет.
– Если ты не джентльмен, то мог бы постараться хоть внешне походить на джентльмена, – ядовито заметила она. – Ты опять поссорился с Мэзи?
Она сделала этот вывод из того, что они не обменялись обычным поцелуем, желая друг другу спокойной ночи. Мэзи, бледная, как воск, с притворным равнодушием подставила ему свою щеку. Дик едва прикоснулся к ней губами и вышел из комнаты красный как рак. В эту ночь ему снился дикий сон. Он покорил весь мир и положил его к ногам Мэзи в ящике от патронов, а она опрокинула ящик ногой и, вместо того чтобы сказать «спасибо», крикнула: «Где ошейник, который ты обещал подарить Амомме? О, какой ты эгоист!»
II
– Я не сержусь на английскую публику, но очень хотел бы видеть несколько тысяч англичан здесь, среди этих скал. Не стали бы они так жадно набрасываться на свои утренние газеты. Можете вы себе представить всю эту почтенную компанию – «Друг справедливости», «Постоянный читатель», «Отец семейства» и другие печатные листы, разбросанные на этом раскаленном песке?
– С голубой вуалью на шляпе и в изодранных брюках… Нет ли у кого-нибудь иголки? Я добыл клочок мешочного холста.
– Я вам одолжу, пожалуй, рогожную иглу, которой зашивают тюки, если вы мне дадите шесть квадратных дюймов холста. У меня продырявились оба колена.
– Уж отчего бы не шесть акров? Не все ли равно сколько просить! Ну, давайте сюда иголку, а я посмотрю, что с этим можно сделать. Но едва ли этого материала хватит, чтобы прикрыть мое грешное тело от стужи и холодного ветра.
– Что вы там опять возитесь с вашим неразлучным альбомом?
– Рисую «нашего специального корреспондента», штопающего свои брюки, – серьезно отозвался Дик, в то время как его товарищ, разложив на коленях эту необходимую принадлежность мужского туалета, прилаживал к ней заплату в том месте, где зияла особенно выразительная прореха, и сердито ворчал, отчаявшись в успехе своих усилий: – Гм… что тут поделаешь с клочком холста?! Эй ты, рулевой! Одолжи мне все паруса с твоего вельбота!
Украшенная феской голова вынырнула из-за кормы между парусов, осклабилась, сверкнув белизной зубов, и снова нырнула за борт. А человек с порванными брюками, в одной вязаной куртке и серой фланелевой рубашке продолжал трудиться над своим неумелым шитьем, в то время как Дик, посмеиваясь, заканчивал свой набросок.
Около двадцати вельботов стояло у песчаной отмели, пестревшей английскими солдатами численностью в полкорпуса, купавшимися или стиравшими свое белье. Кучи мешков, тюков, ящиков и всякого интендантского груза лежали на том месте, где пришлось спешно выгрузить один из вельботов, над которым теперь, громко ругаясь, копошился полковой плотник, стараясь далеко недостаточным количеством жести залатать изрядную дыру в дне судна.
– Сперва поломался руль, – ворчал он, повествуя о том всему миру вообще, – затем снесло мачту, а под конец, когда уж ей ничего больше не оставалось, скорлупа эта проклятая треснула и раскрыла рот, как какой-нибудь круглоголовый китайский орех!
– Как раз то же самое случилось и с моими брюками, – заметил портной, не отрывая глаз от своей работы. – Хотел бы я знать, Дик, когда я снова увижу приличный магазин?
Ответа не последовало, кроме беспрерывного сердитого ропота Нила, омывавшего высокую базальтовую стену и, пенясь, стремившегося дальше между скал и камней порогов, тянущихся на добрые полмили дальше вверх по течению. Казалось, будто тяжелые мутные воды реки хотели прогнать этих белых людей обратно на их родину. Неописуемый, своеобразный запах нильского ила свидетельствовал о том, что река обмелела и что дальше судам нелегко будет пробраться. В этом месте пустыня подступила почти к самому берегу, и среди серых, буро-красных и почти черных холмов там и сям выделялся труп дохлого верблюда. Ни один человек не осмеливался отлучиться даже на одни сутки от медленно двигавшихся вперед судов; хотя за последние несколько недель и не было никаких столкновений и перестрелок, но тем не менее все это время Нил не щадил чужеземцев. Пороги сменялись порогами, быстрины быстринами, подводные камни и рифы и мели сменяли друг друга, и группы островов тянулись одни за другими, так что, наконец, караван судов потерял всякое представление о направлении и даже о времени своего плавания. Они двигались куда-то, сами не зная зачем; им предстояло что-то сделать, но они не знали что; перед ними раскинулся Нил, а там, где-то далеко, некий Гордон сражался не на жизнь, а на смерть в городе Хартум. Отряды английских войск двигались где-то по пустыне, другие отряды двигаются по реке и еще отряды ждут посадки на суда. Свежие войска ждут в Ассиоте и Ассуане. Разные слухи и россказни ходили от Суакима и до Шестого водопада, и люди полагали, что есть какая-нибудь высшая власть, какое-нибудь высшее начальство, руководящее всеми этими сложными передвижениями. В обязанности того речного каравана, о котором сейчас идет речь, входило сопровождение судов по реке, щадя посевы и пашни местного населения. Они могли есть и спать сколько угодно, а главное – двигаться без промедления к верховьям Нила.
Вместе с солдатами этого отряда пеклись и жарились на солнце и корреспонденты газет, знавшие ровно столько же об общем ходе дел, как и сами солдаты. Но ведь нужно же было Англии волноваться и спорить за утренним завтраком, жив или нет Гордон и не погибла ли половина славной британской армии в песках Африки. Суданская кампания была живописной кампанией и так и просилась на страницы газет. Иногда случалось, что какой-нибудь «специальный корреспондент» бывал убит, что, впрочем, не являлось убыточным для органа, у которого он находился на службе, так как это давало повод много и долго писать о его смерти, но чаще всего все рукопашные схватки, в которых эти господа принимали участие, сопровождались чудесным спасением, о котором можно было телеграфировать своей газете по восемнадцати пенсов за слово. При различных колоннах и отрядах находилось немало всяких корреспондентов, начиная ветеранами, которые вместе с кавалерией и чуть не на хвостах ее лошадей занимали Каир в 1882 году, и кончая неопытными новичками, явившимися заменить более достойных, выбывших из строя.
К числу первых, то есть тех, которые знали все входы и выходы до крайности бестолковых почтовых порядков военного времени, которые умели снискать расположение почтовых чиновников, войти в дружбу с телеграфистом и польстить тщеславию вновь произведенного штаб-офицера, когда сношения с прессой становились почему-либо затруднительными, принадлежал и господин, штопавший свои штаны, чернобровый Торпенгоу. Он являлся представителем Центрального Южного Синдиката в Суданской кампании как в Египетской войне, так и во всяких других войнах. Орган этот не особенно гнался за точностью сведений и сообщений о числе атак или отступлений; он рассчитывал на широкую публику и требовал только живописного изложения и обилия мелких подробностей, потому что в Англии больше радуются рассказу о солдате, который, вопреки правилам субординации, нарушил строй, чтобы спасти товарища, чем донесению о двадцати генералах, трудящихся в поте лица своего над интендантскими заготовками. В Суакиме этот Торпенгоу увидел молодого человека, сидевшего на краю недавно покинутого редута, величиною со шляпный картон, и зарисовывающего кучу тел, еще валявшихся на песчаной равнине.
– Сколько вам платят за это? – спросил Торпенгоу; приветствие корреспондента все равно что приветствие странствующего торговца на дороге.
– Ничего, я работаю для себя, – отозвался молодой человек, не взглянув даже на говорившего. – Есть у вас табак?
Торпенгоу подождал, пока он кончил набросок, посмотрел на него и спросил:
– Что вы здесь делаете?
– Ничего; здесь дрались, вот я и пришел.
– И вы всегда так рисуете?
Вместо ответа молодой человек показал еще несколько рисунков.
– «Бой на китайской джонке», – пояснил он, показывая их один за другим, – «Штурман, зарезанный во время бунта на судне», «Джонка на мели у Хакодате», «Сомали, погонщик мулов, которого секут плетью», «Граната, разрывающаяся в лагере у Берберы», «Солдат, убитый под Суакимом».
– Хм! – промычал Торпенгоу. – Не могу сказать, чтобы я был большим поклонником Верещагина, но о вкусах не спорят. А вы теперь делаете что-нибудь?
– Нет, я просто здесь для собственного удовольствия.
Торпенгоу окинул взглядом безотрадную картину выжженной солнцем местности и промолвил:
– Странное у вас представление об удовольствии, право. Деньги есть?
– Достаточно, чтобы прожить. Но вот что, если хотите, я готов делать для вас рисунки из военного быта.
– Мне это не нужно, но моя газета, быть может, пожелает их иметь. Вы, я вижу, можете рисовать недурно и, как мне кажется, не погонитесь за большим вознаграждением, не так ли?
– На этот раз нет; я не хочу упустить случай.
Торпенгоу снова посмотрел на рисунки и одобрительно покивал головой.
– Да, вы правы, что не хотите упустить случай, когда он вам представился…
И он поспешил в город и телеграфировал своей газете: «Нашел человека делает прекрасные рисунки дешево приглашать будут корреспонденции с рисунками».
А человек, сидевший на редуте, тем временем болтал ногами и бормотал про себя:
– Я знал, что случай подвернется рано или поздно, и клянусь, достанется им, если я выйду живым из этой переделки!
Вечером того же дня Торпенгоу сообщил своему новому знакомому, что Центральное Южное Агентство согласно принять его к себе на службу, на пробу, с уплатой за три месяца вперед.
– Да, кстати, как ваше имя? – осведомился Торпенгоу.
– Гельдар. А скажите, предоставляется мне полная свобода действий?
Таким образом, Дик Гельдар сделался членом достопочтенного братства военных корреспондентов, все члены которого получают неотъемлемое право работать сколько могут и получать, сколько будет угодно Провидению и их патронам. К этим правам прибавляется впоследствии гибкость языка, перед которой не в силах устоять ни мужчина, ни женщина, взгляд ястребиный, пищеварение страуса и бесконечная «приспособляемость» ко всевозможным условиям жизни. Некоторые, конечно, умирают, не успев достигнуть этой степени совершенства, а другие, вернувшись в Англию, появляются в обществе в модных фраках, под которыми трудно отличить их необычные свойства, и потому слава их остается сокрытой от толпы. Дик следовал за Торпенгоу, куда бы ни занесла того его фантазия, и вместе им удавалось делать дело, которое, можно сказать, почти удовлетворяло их самих. Жилось им нелегко, во всяком случае, и под влиянием этой совместной жизни они вскоре тесно сблизились между собой.
